Развернулся резко и пошел обратно, успокаиваясь. Плевать. Значит, пусть боятся. Сильно, истово. Зато теперь в башне будет нормальная еда, такая, от которой даже у бледной мори нарастет на боках мясо.

Риар потер глаза, покрасневшие за бессонную ночь. И снова вспомнил слова лирин. И хоть первым желанием было придушить дерзкую чужачку, он все же сдержался. Да и не за что ее было душить, разве что за собственную глупость. За правду в Дьярвеншиле не наказывают.

Самых поганый риар на фьордах. Рэм кричал вслед, что все это чушь, и что пришлая дева ничего не знает… а Краст молчал. Смотрел, прищурившись, на туман, залегший в корнях вековых елей, на снег, укрывающий горы, на мерцающие голубые огни, на башню, черным осколком торчащую сбоку. Думал. И мысли эти ему не нравились. Тяжелые это были мысли, дурные. Полные яростной злобы. На самого себя. Разве не видел он, что прислужницы обленились, башня заросла грязью, а в углах пищат мыши? Так почему позволил этому произойти? Не желал стать вторым Лютым? А кем стал?

В бою все просто, все понятно. Свой — чужой, бей или тебя… а вот как разговаривать с женщинами или наладить простой быт, Краст не знал и не умел. И как жить по-другому — не понимал. У него всегда было так — плохая и скудная еда, холодные стены, нож в руке — даже во сне. И женщина — так, как подсказывает инстинкт, а не так, как надо… И стыдно сказать, но даже горькому хлебу и жесткому мясу он и сейчас радовался, как в детстве. И казалось ведь, что вкусно. Он даже гордился, что теперь есть и мягкая постель, и горячий обед. И иногда — девы, что приходят сами, пусть и не смотрят в глаза. Вот только не смотрят не потому, что так правильно, не потому, что он теперь — риар, а оттого, что боятся. Все в Дьярвеншиле знают того, кого старый Ингольф-хёгг называл порченным, а то и хуже — йотуновым отродьем. Все знали, что в глаза Краста лучше не заглядывать, ведь там живет безумие…

Но он давно привык и к этому страху, и к шепоту за спиной. Привык отвечать ножом и кулаком, и казалось — все верно…

Оттого и злился, когда чужачка морщилась от их еды, злился, когда смотрела и фыркала, оглядывая Дьярвеншил. Так и хотелось запереть дерзкую деву в чулане, чтобы и не смотрела… Да только… Она-то точно знала, что и еда — поганая, и риар такой же.

Вот такая она — правда… и глядя на сосны, Краст признал ее и принял. Поганый риар. Может, и не самый худший на фьордах, но если не задумается прямо сейчас, то станет им. Он верил, что главное — защитить Дьярвеншил, а остальное — само как-нибудь. Но само не случилось, само лишь сгнило и заросло паутиной.

Всё так.

Ну что ж, значит — перемены.

Теперь каждый житель Дьярвеншила послужит на его благо и сделает все, чтобы город стал жить лучше. Так решил он — риар. И так будет. Злой риар? Плевать. Но Дьярвеншил станет местом, которым можно гордиться!

Да только на склоне он взбесился не из-за дерзких слов. По правде сказать, когда лирин кричала, сжимая свои ладони — раскрасневшаяся и встрепанная, он смотрел, испытывая совсем иные чувства. Такой он ее еще не видел и такая она ему понравилась. Нареченная не шепталась за спиной, а кричала в лицо, и это тоже понравилось риару.

А не понравилось то, из-за чего он ударил побратима. Знал он ему название — тому чувству. Желанию схватить, спрятать, разорвать на куски любого, кто приблизится… Звериное чувство, злое, безумное. Инстинкт хёгга, что желает утащить СВОЕ!

И с чего бы ему так чувствовать чужачку?

Ведь морь же бесцветная, тонкая, чужая. И схватить не за что, и прижать — так кости же одни!

Вот только горло сдавило, стоило о ней подумать. И зов защекотал губы, норовя вырваться из тела. Наваждение какое-то, чтоб его йотуны сожрали!

Напоследок все-таки двинул Рэму ещё разок, чтобы наверняка осознал и прочувствовал. А-тэм сплюнул на снег, усмехнулся. И на рычание риара почему-то начал смеяться.

— Не смей к ней приближаться! — рявкнул Краст, ощущая желание оторвать снежному башку. — Не смей даже смотреть. И тем более — звать!

— Ты что, не понял? — оскалился Рэм. И фыркнул, как конь. — Тогда я, пожалуй, и не скажу. Может, сам додумаешься, когда отпустит.

И снова рассмеявшись, призвал хёгга, разметав снежную крошку.

Честно говоря, возвращения Краста я ожидала с легкой паникой. Когда обида и злость отступили, я поняла, что должна была промолчать — снова. Конечно, обидно, холодно, страшно, но мне надо просто потерпеть месяц. И осталось не так много времени. В конце концов, меня вполне устраивал тот странный нейтралитет, что установился между мной и местными.

А теперь что же? Война?

Вот только вряд ли я смогу в ней победить!

Чтобы не нервничать, я повторно отмыла комнаты, перебрала покрывала и затеяла уборку в кладовых. Прислужницы кряхтели и охали, поглядывали на меня косо, но молчали и работали, помня о наказе риара. А самого ильха все не было. Уже и ужин скоро, и лампы зажглись, а Краст так и не пришел.

А потом в башне стали собираться мужчины — суровые и встревоженные, а женщин выгнали, велев не мешать.

Я поднялась в спальню, раздумывая уйти ли в «библиотеку» или плюнуть на воспитание и тихонько подслушать, о чем будут говорить внизу? Судя по разговорам, риар созвал совет родов, как я поняла — местную власть. И меня терзали сомнения и страхи, вдруг дело во мне и Краст решил довести до всеобщего сведения решение о наказании чужачки?

Гордость пересилила и подслушивать я не стала. Уселась возле лампы с книгой и попыталась проникнуться историей чужой жизни.

Подпрыгнула, когда дверь распахнулась, впуская Анни с подносом. Девочка бухнула еду на стол и заверещала тоненько:

— Ой, что делается, лирин, что творится! — глаза девчонки стали круглыми от страха и восторга. — Краст-хёгг осерчал. Ох, как осерчал. Так, что даже Манавр замолчал!

Манавр — это отец Хальдора, вспомнила я.

— И что он говорит… — запнувшись, уточнила я. — Краст-хёгг?

— Сердится! — выдохнула Анни. — Сказал, что отныне жить все станут по-новому. И раз в Дьярвеншиле уважают лишь силу, он готов прямо сейчас принять бой от любого, кто не согласен с решениями риара. Так и сказал — каждый, кто против, пусть докажет право на собственное мнение мечом. А не может, так пусть заткнется или покинет город до рассвета. Ой, что творится!

Я сглотнула. Вот так натворила я дел. Ляпнула о поганом риаре, вот Краст и вспыхнул…

— А дальше что?

— Краст-хёгг сказал, что отныне каждый дом будет платить в сокровищницу монеты от своего хозяйства. От проданной пушнины, леса или ремесел. А кто не может заплатить — должен отработать на благо Дьярвеншила. И еще теперь появятся обязательные работы для всех. Для женщин и мужчин, представляешь? Каждый будет заниматься тем, что лучше всего умеет, но не только для себя, но и для города!

Я хмыкнула. А риар не дурак!

— Что ответил совет?

— Сначала вспылили, конечно. Манавр особенно… Тогда Краст-хёгг заявил, что раз конухм не желает работать для процветания Дьярвеншила, то пусть убирается прямо сейчас. Или докажет силой свое право быть конухмом. Тот и замолчал. Надулся, как злой йотун, но вызов риару так и не бросил…

— Почему? — шепнула я.

— Так все знают, что победить Краст-хёгга не выйдет, — пожала губы Анни. — Сильный он, лирин. Очень сильный. Вот совет родов и притих. Представляешь? Ой-е, что будет!

Я помолчала, осмысливая. Что будет, что будет… Перемены будут. И где-то внутри вдруг ощутила гордость за Краста. Не побоялся выступить против всего города, и ведь цель — благая.

— Ну, я побежала, лирин! — спохватилась Анни, что ещё не все услышала. Событие дня так захватило девчонку, что она даже забыла о своей основной заботе — обучении глупой чужачки нелегкому искусству соблазнения! — Ты тут того… Отдыхай!

И ускакала, забрав поднос.

Снизу изредка доносились голоса и шум, а потом и вовсе все стихло — ильхи разошлись.

Умывшись, я покосилась на меч, делящий кровать, и забралась на свою половину.